"Творчество Апухтина А. Н."

Ученика 10А класса средней школы №3

Попова Антона

1. Идейно–художественное своеобразие творчества Апухтина А.Н.

2. Становление поэта, первые публикации.

3. Поэт "чистого искусства".

4. Влияние великих современников XIX века на творчество Апухтина А.Н.

5. Мое отношение к творчеству Апухтина А.Н.

Апухтин А. Н. был одним из наиболее проницательных в русской литературе поэтов – философов. В его творчестве в яркой форме соединились идейное содержание с исключительной поэтической силой. Верное прочтение
Апухтина действительно возможно лишь на фоне поэтической традиции. Его стихотворения насыщены литературными ассоциациями и цитатами, рассчитанными на узнавание, и, чтобы быть правильно истолкованными, они должны постоянно соотноситься с поэзией предшественников.

Психологическая лирика Апухтина во многом учитывает достижения русской прозы второй половины 19 века. Поэту удается передать сложность, многослойность человеческой психики. Каждое стихотворение поэт наполнил искренним лиризмом и тончайшим психологизмом.

Апухтин Алексей Николаевич родился в Орловской губернии
17(29).07.1840, поэт–прозаик. Из старинного дворянского рода Апухтиных. С детских лет его связывала теснейшая дружба с матерью, Марией Андреевной.
Она была женщиной ума замечательного, одаренной теплым сердцем и самым тонким изящным вкусом. "Ей обязан я порывами сердца высказывать свои ощущения". В 1852 году Апухтин был определен в Петербург, в училище правоведения, где возникла его дружба с П.И. Чайковским. Апухтин проявил блестящие способности, знал наизусть много стихов А.С. Пушкина и М.Ю.
Лермонтова, пытался сочинять сам. Как свидетельствует М.И. Чайковский, автор наиболее полной биографии Апухтина, он был представлен И.С. Тургеневу и А.А. Фету, которые ему покровительствовали. При содействии директора училища А.П. Языкова в газете Русский инвалид" (1854, 6 ноября) появилось первое стихотворение Апухтина "Эпаминонд", посвященное памяти администратора В.А. Корнилова. По окончании училища (1859 год) Апухтин поступил в Министерство юстиции и, дослужившись до младшего помошника столоначальника, в 1862 году уехал в свое родовое имение в Орловскую губернию. В 1863–65 годах – состоял старшим чиновником особых поручений при орловском губернаторе, вел следственные дела (список – ЦГИА, ф. 1284, оп.
67, д. 121). Участвовал в местной печати. Вернувшись в 1865 году в
Петербург, он окончательно отказался от карьеры чиновник – был только номинально причислен к Министерству внутренних дел (с 1867 года надворный советник).

В 1859 году в "Современнике (№9; с цензурными изменениями) напечатано девять стихов под общим заголовком "Деревенские очерки", где среди прочих звучали и социальные мотивы ("Уныние пустых полей", "Ожидание свободы").
Гедонизм, присущий натуре Апухтина, со страстью отдававшегося наслаждениям и призиравший труд как "величайшее наказание, посланное на долю человека" вкупе с полемическим индифферентизмом определили его позицию – не обремененного обязанностями светского человека в жизни, сочинителя – дилетанта в поэзии (впрочем весьма тщательно работавшего над своими стихами). С писателями "он сталкивался только как светский человек. Личные отношения не играли никакой роли ни в его литературной деятельности, ни в его жизни" (Чайковский М., Биографический очерк, с.XXIX). В сатирических куплетах "Дилетант" (изд. 1896г.) открещиваясь от русского "Парнаса", с его
"разночинным" духом, Апухтин с полемическим вызовом повторяет "Я дилетант, я дилетант". В своем дилетантизме как в форме творческого поведения – в отличие от простого любителя – Апухтин ориентируется, скорее всего, несознательно, на образ поэта начала 19 века, когда писательство лишь становилось профессией. В некрологе Апухтина отмечалось: он относится к искусству "согласно старым дворянским преданиям – слижи ему с гордостью боярина и с презрением к ремеслу литератора" (РВ, 1893, №10, с.328). "Питая отвращение к типографическому станку", который "обесчещивает" созданное произведение (письмо Г.П. Карцову от 2 марта 1885г.), Апухтин допускал широкое переписывание своих стихов. Примечательно, что своих рукописей он не хранил (частью они были утеряны, частью уничтожены им самим); многие стихи вписывались в тетради (как в начале 19 века – в альбомы) его друзьями
– Е.А. Хвостовой, Карцевым, роль которого в собрании стихов Апухтина особенно велика. Вмете с тем в его интимной лирике уже тогда преобладали меланхолические настроения: "Доля печальная, жизнь одинокая,/ Слез и страданий цепь непрерывная.." ("Жизнь", 1856г.). Обе грани дарования
Апухтина проявились при его вступлении в литературу: в конце 50–х – начале
60–х годов успехом пользовались как его пародии и "переправы", напечатанные в "Иллюстрации" и "Искре" (анонимно под псевдонимом Сысой Сысоев), так и проникновенно–лирический цикл стихотворений "Деревенские очерки"
("Современник".– 1859 – №9). Юмористические, жизнерадостные стихи и элегическая, подчас безысходно трагическая интонация соседствовали и в зрелом возрасте Апухтина, отражая разные стороны его личности.

Со страниц большинства воспоминаний о поэте встает образ неистощимого остроума, изобретательного шутника, блестящего импровизатора, чьи каламбуры, быстро разносившиеся по Петербургу, были далеко не безобидны; такова эпиграмма на министра внутренних дел А.Е Тиматева, скульптора–дилетанта: "Он лепит, правда, хорошо/ Но министерствует нелепо".
Однако мемуаристы заметили лишь внешнюю канву поведения поэта – культивируемый им самим образ беззаботного стихотворца. Из его частной переписки, где остроты тонут в потоке горьких жалоб, вырисовывается иная сторона личности Апухтина – ранимая натура, хорошо знакомая по его лирике.
Повышенной уязвимостью и мнительностью поэта объясняется полная крутых поворотов его творческая судьба.

Принятый по началу исключительно благосклонно литераторами различной ориентации – его поддержали А.А. Фет, считал "подающим надежды" Н.А.
Добролюбов (Добролюбов Н.А. Собр. соч. – М.; Л., 1964. – Т.9. – с.385), опекал Тургенев, ценил Н.А. Некрасов, печатал в журнале "Время" Ф.М.
Достоевский, а в начале 60гг., когда обострилась общественно–литературная борьба, Апухтин стал мишенью резких критических нападок, а то и насмешек.
В. Курочкин иронизировал над его лирическим циклом "Весенние песни" (Искра.
– 1860. – 29 апреля. – №16. – с.170), А.А. Минаев пародировал стихотворение
"Современным витиям" (Русское слово. – 1862. – №3. – отд.III., – с.5–7),
Добролюбов негативно отзывался о его лирике в целом (Добролюбов Н.А. Собр. соч. – Т.7. – с.241). Реакция Апухтина, очевидно, была столь острой, что он перестал печататься, оставил службу, вернувшись к себе на родину, и надолго был забыт читательской аудиторией.

Отныне поэт "уединенный дилетант" (–Апухтин) в искусстве, по возвращению через 3 года, держится в стороне от литературных кругов, мало пишет, ведет светский образ жизни, изредка выезжая за границу и в провинцию. Его стихотворения получают хождение "по рукам", декларируются чтецами–любителями, служат основой многих популярных романсов ("Ночи безумные, ночи бессонные"), музыку к которым писал П.И. Чайковский. Лишь начиная с 70–х годов произведения Апухтина изредка просачиваются в печать
(газета "Гражданин", журнал "Новь", "Русская мысль", "Северный вестник" и др.).

Неудивительно, что первый лирический сборник, выпущенный Апухтиным уже в немолодом возрасте в 1886 году, заново открыл его творчество широкой публике. Быстро раскупленный, а затем еще дважды переизданный при жизни
Апухтина, он получил значительный резонанс в печати; некоторые рецензеры рассматривали томик его стихов как знамение надвигающейся поэтической эпохи
(Русская мысль. – 1886. – №5. – с.311–313). Единодушное восхищение вызывали эмоциональность, мелодичность его лирики и, главное – удивительный психологизм, поныне дающий основания исследователям сближать поэзию
Апухтина с прозой его великих современников. Так в стихотворной новелле "С курьерским поездом" (начало 70 гг.) ощутимо влияние толстовского психологизма: авторский, объективный рассказ "перетекает" во внутренний монолог героев, раскрывая их меняющееся состояние мира, случайных деталей бытовой обстановки: "И стало весело ей вдруг при мысли той,/ Все оживилося в ее воображенье!/ Сидевший близ нее и спавший пассажир/ Качался так смешно, с осанкой генерала,/ Что, глядя на него и на его мундир,/ Бог знает от чего, она захохотала". К психологической новелле тяготит и одно из лучших произведений Апухтина – поэма "Год в монастыре" (1883), написанная в излюбленной Апухтиным дневниковой форме, но выходящая за рамки интимной проблематики, господствующей в творчестве поэта; здесь драматически остро звучат философские мотивы.

Успех сборника Апухтина вывел его на авансцену литературной жизни: его имя стало часто упоминаться в критических обзорах, одно за другим выходят его собрания сочинений (семь изданий с 1895 года по 1912 год), его взгляды на искусство стали предметом общего, хотя и не всегда сочувственного внимания. Так, после письма Апухтина к Л.Н. Толстому с осуждением нравственной проповеди писателя и призывам вернуться к художественному творчеству (см.: Литературное наследство. – М., – 1939. – т.37–38. – с.441–442) за Апухтиным утвердилась репутация поэта "чистого искусства" и о нем отзывались крайне критично многие литераторы, в частности Л.Н. Толстой и Н.С. Лесков. Тем не менее в 90–х годах интерес к творчеству Апухтина возрос, что объясняется отчасти литературными вкусами предсимволистской эпохи, чутко откликнувшейся на "неуловимо тонкие формы поэтического настроения" Апухтина (Волынский А. (А.Л. Флексер). Литературные заметки//
Северный вестник. – 1891. – №11. – Отд.II, – с.140–141), на "усталую, настроенную на минорный лад" интонацию. Хотя младшие современники Апухтина с горечью писали об отсутствии в его творчестве стройного мировоззрения, тем не менее они высоко ценили глубокую связь поэта с "золотым веком" русской лирики – с поэтическим преданием первых десятилетий XIX века.

Верное прочтение Апухтина действительно возможно лишь на фоне поэтической традиции. Его стихотворения насыщены литературными ассоциациями и цитатами, рассчитанными на узнавание, и что бы быть правильно истолкованными, они должны постоянно соотноситься с поэзией современников.
Так, стихотворения Апухтина "Прощание с деревней" (1858г.) и "Приветствую вас, дни труда и вдохновенья…" (1870г. и 1885г.) отчетливо ориентированы на пушкинскую "Деревню"; начало стихотворения "Судьба" (1863г.) построено на ритмико–тематических перекличках с "Анчаром"; а в стихотворении "К морю"
(1867г.) разработаны мотивы пушкинских элегий "Погасло дневное светило…" и
"К морю". Апухтин – лирик сформировался в "поэтическую" эпоху 50–х годов, высоко чтившую Пушкина; простота и гармония пушкинского стиха остались до конца жизни идеалом поэта. Однако по–своему мироощущению, Апухтин куда ближе Лермонтову. Как и у Лермонтова, в его поэзии лирическое "Я" -–в непримиримом противоречии с "толпой бездушной" ("В театре", 1863г.); излюбленный Апухтиным мотив "светская жизнь – сцена" окрашен в лермонтовские тона; и наконец, в творчестве Апухтина выражена по–лермонтовски звучащая жажда приобщения к вечным ценностям – природе, вере, несущим успокоение измученной душе: "Я хочу во что–нибудь да верить,/ что–нибудь всем сердцем полюбить!" (Современным витиям", 1861г.). В поэзии
Апухтина ощутимы и отголоски поэзии Ф. И. Тютчева ("Ночь в Монплезире").

" Но разум понимает,

Что в сердце есть у нас такая глубина,

Куда и мысль не проникает;

Откуда, как с морского дна,

Могучим трепетом полна,

Неведомая сила вылетает

И что–то смутно повторяет,

Как набежавшая волна".

Вместе с тем традиционно поэтическая лексика и фразеология нередко уживаются в лирике Апухтина с прозаическим словом: "бездна роковая", "тоска уединения" – с выражениями "по горло он погряз", мчался "на всех парах";
"страсти пламень беспокойный" – с выражениями "хоть тресни". Подобно
Некрасову, хотя и не так смело и не с такой интенсивностью Апухтин вводит в поэзию прозаические детали и злободневную тематику. Ряд его стихотворений представляет собой монолог человека, отделенного от автора психологическим и социальным барьером (см. "Венеция", 1874 г.; "Письмо", 1882 г.) – явление, близкое "ролевой" лирике Некрасова. Порой Апухтин обращался к чисто некрасовским, драматургически–повествовательным, сюжетным принципам развития темы ("В убогом рубище, недвижна и мертва…" 1871г.). В стихотворениях из цикла "Деревенские очерки", как и в последующих за ними, явственно ощутимы также следы воздействия Некрасова. "Деревенские очерки" не только выдержаны в близком к стилю Некрасова поэтическом ключе, но и схожи с его стихотворениями по мыслям и поэтическим средствам выражения.
Так, в стихотворениях "В полдень", "Проселок", "Песни", "Селение" поэт с глубокой, некрасовской болью говорит о нищете и разорении русской деревни, о родной земле, "политой слезами", о полях, смоченных "кровавыми слезами".
По–некрасовски Апухтин выражает веру в лучшее будущее своей родины, в то что "полные сил молодых" "заунывные звуки" "с первым призывом" "грянут…из оков / К вольным степям, к нескончаемым нивам, / В глубь необъятных лесов".

Пусть тебя, Русь, одолели невзгоды,

Пусть ты – уныния страна…

Нет, я не верю, что песня свободы

Этим полям не дана!

("Песни" (60))

В стихах поэта заметна инерция стиховых форм Некрасова, его напряженно–драматическая, скорбная интонация. По примеру Некрасова Апухтин активно включает в свой поэтический словарь бытовую лексику и прозаические детали. А небольшое, в двенадцать строк, стихотворение "В полдень", обладает широким эпическим фоном и в этом соотносимо с некрасовским стихотворением "На родине".

Как стелется по ветру рожь золотая

Широкой волной

Как пыль поднимается, путь застилая

Густою стеной!

Как грудь моя ноет тоской безымянной,

Мученьем былым…

О, если бы встретить мне друга нежданно

И плакать бы с ним!

Но горькие слезы я лью только с вами,

Пустые поля…

Сама ты горька и полита слезами,

Родная земля!

Но, пожалую больше всего отражений некрасовской поэзии находим в отрывках из поэмы "Село Колошовка" (1864г.), навеянных впечатлениями жизни поэта в родных местах (в период службы в Орле 1863–1864 гг.).Отчетливо просматривающийся в фрагментах поэмы социальный аспект отражения народной жизни, сочувственный показ картины "унылой" природы, "бессмысленной вражды" поколений, тяжкой доли женщины, весь век живущей "рабынею опальной / Под гнетом тяжкого труда", выдержанная в суровых тонах сцена свадьбы и самоубийства невесты, немереная, ненавязчивая прозаизация поэтической речи
– все это очень близко по духу настроениям Некрасова.

Творческое освоение Апухтиным традиций Некрасова не исключало, однако, полемики с ним. И это вполне закономерно. В стихотворении "К поэзии" ("В эти дни ожидания тупого…", 1881г.), написанном в связи с террористической деятельностью "Народной воли" и убийством Александра II 1 марта 1881 года,
Апухтин отмежевывается от Некрасова, заявляя о себе как о противнике демократической поэзии и стороннике "чистого искусства". Явственная полемика с Некрасовым звучит в следующих строках, обращенных к "волшебнику" поэзии:

От насилий, измен и коварства,

От кровавых раздоров людских

Уноси в свое в свое светлое царство

Ты глашатаев верных своих!

По своему трагическому мироощущению Апухтин ближе всего к Лермонтову.
Многие его стихотворения сверкают энергией лермонтовской поэзии. В них находим мы типичные лермонтовские мотивы неразделенной "роковой" любви, измены женщины, не оценившей возвышенных чувств друга, темы одиночества,
"тоски нестерпимой", неудовлетворенности жизнью, невозможности взаимопонимания между людьми (см.: "Поэт", "Ночью",– 1855г.; "После бала",–
1857г.). В лермонтовские тона окрашен мотив бездушие и лицедейства людей
"светского" круга с их "взглядами притворными". Поэту чужд скучный мир этой
"толпы немых видений", ему претит страсть "светских" людей к мишуре, их преклонение перед дешевой славой ("Публика. Во время представления
Росси",1877 г.).Отзвуки стихотворения Лермонтова "Умирающий гладиатор" слышим в апухтинском "Шарманщике"(1885).Ассоциации с его поэзией возникают в стихах "Подражание арабскому"(1885), через отголоски "Трех пальм", а также "Песни араба над могилой коня" Жуковского и "Подражая Корану"
Пушкина. Аллюзии на лермонтовскую "Думу" можно увидеть в стихотворении "Мое оправдание" (1858г.) Значительным воздействием Лермонтова отмечены поэмы
"Год в монастыре" (1883г.) и "Из бумаг прокурора" (1888г.). В которых раскрыт основной образ поэзии Апухтина – усталого, разочарованного, изверившегося человека. В центе первой из упомянутых поэм,– герой, убежавший в монастырь из "мира лжи, измены и обмана". В "святой обители" он пытается обрасти покой, но эта мечта оказывается тщетной:

Напрасно переплыл я океан безбрежный,

Напрасно мой челнок от грозных спасся волн,–

На камни острые наткнулся он нежданно,

И хлынула вода, и тонет бедный челн

В виду земли обетованной.

Герой поэмы "Год в монастыре" наделен аналитическим сознанием. Это тот
"человек внутри", который стал объектом пристального художественного внимания Лермонтова в его стихах и в романе "Герой нашего времени". А его монологи–признания с их напряженным пафосом лирической исповеди сродни монологам–признаниям героев лермонтовской лирики.

Что касается влияния Тютчева на лирику Апухтина, близко по духу и колориту к Тютчеву стихотворение Апухтина – "Осенние листья" (1868г.), в котором, наряду с предметным планом, легко просматривается второй, символический план: за "грустной повестью" осенних листьев угадываются жалобы человека на краткосрочность индивидуальной жизни. Жалуясь на свою
"гнетущую судьбу", на то, что скоро охватит их "холодными руками" зима, листья вместе с тем "счастливы", от того, что "Нам жизнь милей в прощальный час / Смотри, как золотом облит наш парк печальный, / Как радостно цветы в последний раз блестят, / Смотри, как пышно – погребально /
Горит над рощами закат./"

В стихотворении "Памяти Ф.И. Тютчева" (1873 – 1875 гг.) Апухтин создал обаятельный образ "седого старика", / С улыбкой едкой, с душою благосклонной"; Апухтин отмечает силу, мощь, поразительную точность поэтического слова Тютчева: "Искусства, знания, события наших дней – / Все отклик верный в нем будило неизбежно, / И словом, брошенным на факты и людей, / Он клейма вечные накладывал небрежно." Язвительный смех Тютчева, по словам Апухтина, мирил людей с "жизнью", а его "светлый лик" – с
"человеком".

Психологическая лирика Апухтина во многом учитывает достижения русской прозы второй половины XIX века. Поэту удается передать сложность, многослойность человеческой психики, диалектичность нравственно–психологического состояния человека. Он понимает, что противоречивая сложность переживаний далеко не выражается в произносимом слове и действиях. Апухтин пишет "между строк". Глубокая человечность, искренность и окрыленность чувства, тонкий, изящный психологизм роднят лирику Апухтина с прозой его великих современников. Старые и новейшие исследователи обратили на это внимание. Так, отмечена связь поэмы "Из бумаг прокурора" с прозой Достоевского, в частности с разработкой им темы выбора, включая выбор самоубийцы.

Кирилов из "Бесов" создает целую теорию самоубийства. Герой Апухтина, подобно Кирилову, обостренно переживает ценность бытия. Оба они отличаются жизнелюбием, неожиданным у этих апологетов самоубийства. В "Бесах" эмблемой
"живой жизни" и органической "нутряной" связи с ней служит лист зеленый, яркий, с жилками; в поэме Апухтина – ярко зеленеющие ветви клена и тоже лист. Кирилов и апухтинский лирический герой жизнь любят больше, чем смысл ее.

Психологическая аналитика, открытая Достоевским в сфере душевной жизни, не могла пройти мимо внимания поэта высокой культуры, ставшего знаменем своего времени. С традицией Достоевского взаимодействует и такое стихотворение Апухтина, как "Сумасшедший" (1890г.). В нем – та же глубина постижения больной человеческой психики, та же боль за судьбу затравленного человека, в состоянии безумия возомнившего себя всенародно избранным королем: "Близ солнца, на одной из маленьких планет / Живет двуногий зверь некрупного сложенья, / Живет сравнительно еще не много лет / И думает, сто
– он венец творенья…"

Очень похожими оказались апухтинское стихотворение "Гремела музыка, горели ярко свечи" (1858г.) и тургеневская "Ася". В короткий пространственный промежуток апухтинского стихотворения заключена целая история драматических отношений героев, начиная от зарождения чувств и кончая их разрывом, – ситуация довольно близкая той, о которой мы узнаем из тургеневской "Аси". Та же нерешительность героя, от которого "жаждет признанья" любимая женщина. То же запоздалое его раскаяние в своем неверии и бездействии.

Конечно, невозможно со всей определенностью заявить в данном случае о прямых влияниях и взаимодействиях – скорее всего, переклички вызваны патологической общностью художественных восприятий. Хотя велик соблазн заподозрить Тургенева в том, что он, создавая "Асю", "думал" апухтинскими стихами. Или, наоборот, Апухтин, создавая стихи, "держал в душе" тургеневскую повесть. Как бы то ни было, нельзя не поразиться удивительному сходству той сюжетной "канвы", по которой поэт и прозаик "вышивают" свои
"узоры", раскрываю психологию своих героев.

В стихотворении Апухтина пунктирно намечены основные фазы душевных состояний лирического героя (не верил, томился, плакал), те стадии, через которые, собственно, прошло чувство тургеневского героя и которые в "Асе", естественно,– в силу специфики жанра повести – получили развернутое освещение. Стихотворение захватывает нас экономией речевых средств, необычайной выразительностью, достигаемой паузами (отмеченными в тексте многоточиями), параллелизмами – интонационными, лексическими, синтаксическими. Усиливает интонацию выразительность стиха, заключая каждую строфу в своеобразную анафору – рефрен, которая вместе с тем несет на себе большую смысловую нагрузку, запечатлевая "вершинные" моменты психологических состояний лирического героя в сценах бала, "последнего прощания" и во время нахождения его в пути. В самой ситуации стихотворения заложено огромное психологическое напряжение.

Конечно, сюжет "Аси" более трагичен, чем сюжетная канва стихов
Апухтина (это объясняется тургеневской концепцией любви как трагической вечной универсальной стихии), он и социально обусловлен, но мы говорим о своего рода психологической загадке – тех незримых линиях–связях, которые устанавливаются между поэтами и неожиданно обнаруживаются в процессе исследования сходных психологических феноменов. Апухтин и Тургенев, при всех их индивидуальных различиях, при ближайшем рассмотрении находятся в тесном живом общении, взаимодействуя между собой.

Обладая несомненно высоким художественным даром Апухтин не боялся вводить в свои стихи образы и мотивы современников и предшественников – ему не угрожала опасность быть в поэзии простым подражателем, эпигоном типа
Подолинского. Поэзия его не вторична, она свежа и оригинальна: ее питали не чужие образы, а сама жизнь. Можно смело урверждать, что все лирическое творчество Апухтина – это попытка, и весьма удачная и, может быть не до конца нами оцененная, передать средствами художественного слова "такую глубину" в сердце человека, "куда и мысль не проникает", выразить словами сложные и неуловимые душевные порывы и переживания. Каждое стихотворение поэт наполнил искренним лиризмом и тончайшим психологизмом. Тяжело было
Апухтину в соседстве с такими талантами, как Ф. Тютчев, А. Фет, А. Толстой,
А. Майков, Я. Полонский, К. Случевский, но он не затерялся среди них, не отступил в тень.

Наследуя традиции пушкинской и лермонтовской поры, равно как опираясь на опыт и открытия своих современников, Апухтин, по верному замечанию исследователя "обрел содержательное начало своей лирики в диалоге не с общественно–политическими течениями, а с произведениями изящной словесности, образующими свою духовную вселенную, которую еще называют второй реальностью" (Дмитриенко С. Указ. соч. – с.16).

В наши дни Апухтин, восстановил интерес к себе: увеличилось число его изданий, включающих полузабытые произведения ("Дневник Павлика Лольсково",
"Архив графини А."), созданные поэтом в конце жизни, но опубликованные посмертно.

Можно смело утверждать, что все лирическое творчество Апухтина – это попытка, и весьма удачная, и, может быть не до конца нами оцененная, передать средствами художественного слова "такую глубину" в сердце человека, "куда и мысль не проникает", выразить словами сложные и неуловимые душевные порывы и переживания.

Для меня творчество Апухтина это глубокая человечность, искренность и тонкая психология. Каждое стихотворение поэта наполнено лиризмом.

Репетиторство

Нужна помощь по изучению какой-либы темы?

Наши специалисты проконсультируют или окажут репетиторские услуги по интересующей вас тематике.
Отправь заявку с указанием темы прямо сейчас, чтобы узнать о возможности получения консультации.

Апухтин А. Н. был одним из наиболее проницательных в русской литературе поэтов – философов. В его творчестве в яркой форме соединились идейное содержание с исключительной поэтической силой. Верное прочтение Апухтина действительно возможно лишь на фоне поэтической традиции. Его стихотворения насыщены литературными ассоциациями и цитатами, рассчитанными на узнавание, и, чтобы быть правильно истолкованными, они должны постоянно соотноситься с поэзией предшественников.

Психологическая лирика Апухтина во многом учитывает достижения русской прозы второй половины 19 века. Поэту удается передать сложность, многослойность человеческой психики. Каждое стихотворение поэт наполнил искренним лиризмом и тончайшим психологизмом.

Апухтин Алексей Николаевич родился в Орловской губернии 17(29).07.1840, поэт–прозаик. Из старинного дворянского рода Апухтиных. С детских лет его связывала теснейшая дружба с матерью, Марией Андреевной. Она была женщиной ума замечательного, одаренной теплым сердцем и самым тонким изящным вкусом. "Ей обязан я порывами сердца высказывать свои ощущения". В 1852 году Апухтин был определен в Петербург, в училище правоведения, где возникла его дружба с П.И. Чайковским. Апухтин проявил блестящие способности, знал наизусть много стихов А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова, пытался сочинять сам. Как свидетельствует М.И. Чайковский, автор наиболее полной биографии Апухтина, он был представлен И.С. Тургеневу и А.А. Фету, которые ему покровительствовали. При содействии директора училища А.П. Языкова в газете Русский инвалид" (1854, 6 ноября) появилось первое стихотворение Апухтина "Эпаминонд", посвященное памяти администратора В.А. Корнилова. По окончании училища (1859 год) Апухтин поступил в Министерство юстиции и, дослужившись до младшего помошника столоначальника, в 1862 году уехал в свое родовое имение в Орловскую губернию. В 1863–65 годах – состоял старшим чиновником особых поручений при орловском губернаторе, вел следственные дела (список – ЦГИА, ф. 1284, оп. 67, д. 121). Участвовал в местной печати. Вернувшись в 1865 году в Петербург, он окончательно отказался от карьеры чиновник – был только номинально причислен к Министерству внутренних дел (с 1867 года надворный советник).

В 1859 году в "Современнике (№9; с цензурными изменениями) напечатано девять стихов под общим заголовком "Деревенские очерки", где среди прочих звучали и социальные мотивы ("Уныние пустых полей", "Ожидание свободы"). Гедонизм, присущий натуре Апухтина, со страстью отдававшегося наслаждениям и призиравший труд как "величайшее наказание, посланное на долю человека" вкупе с полемическим индифферентизмом определили его позицию – не обремененного обязанностями светского человека в жизни, сочинителя – дилетанта в поэзии (впрочем весьма тщательно работавшего над своими стихами). С писателями "он сталкивался только как светский человек. Личные отношения не играли никакой роли ни в его литературной деятельности, ни в его жизни" (Чайковский М., Биографический очерк, с.XXIX). В сатирических куплетах "Дилетант" (изд. 1896г.) открещиваясь от русского "Парнаса", с его "разночинным" духом, Апухтин с полемическим вызовом повторяет "Я дилетант, я дилетант". Со страниц большинства воспоминаний о поэте встает образ неистощимого остроума, изобретательного шутника, блестящего импровизатора, чьи каламбуры, быстро разносившиеся по Петербургу, были далеко не безобидны; такова эпиграмма на министра внутренних дел А.Е Тиматева, скульптора–дилетанта: "Он лепит, правда, хорошо/ Но министерствует нелепо". Однако мемуаристы заметили лишь внешнюю канву поведения поэта – культивируемый им самим образ беззаботного стихотворца. Из его частной переписки, где остроты тонут в потоке горьких жалоб, вырисовывается иная сторона личности Апухтина – ранимая натура, хорошо знакомая по его лирике. Повышенной уязвимостью и мнительностью поэта объясняется полная крутых поворотов его творческая судьба.

Неудивительно, что первый лирический сборник, выпущенный Апухтиным уже в немолодом возрасте в 1886 году, заново открыл его творчество широкой публике. Быстро раскупленный, а затем еще дважды переизданный при жизни Апухтина, он получил значительный резонанс в печати; некоторые рецензеры рассматривали томик его стихов как знамение надвигающейся поэтической эпохи (Русская мысль. – 1886. – №5. – с.311–313). Единодушное восхищение вызывали эмоциональность, мелодичность его лирики и, главное – удивительный психологизм, поныне дающий основания исследователям сближать поэзию Апухтина с прозой его великих современников. Так в стихотворной новелле "С курьерским поездом" (начало 70 гг.) ощутимо влияние толстовского психологизма: авторский, объективный рассказ "перетекает" во внутренний монолог героев, раскрывая их меняющееся состояние мира, случайных деталей бытовой обстановки: "И стало весело ей вдруг при мысли той,/ Все оживилося в ее воображенье!/ Сидевший близ нее и спавший пассажир/ Качался так смешно, с осанкой генерала,/ Что, глядя на него и на его мундир,/ Бог знает от чего, она захохотала". К психологической новелле тяготит и одно из лучших произведений Апухтина – поэма "Год в монастыре" (1883), написанная в излюбленной Апухтиным дневниковой форме, но выходящая за рамки интимной

Верное прочтение Апухтина действительно возможно лишь на фоне поэтической традиции. Его стихотворения насыщены литературными ассоциациями и цитатами, рассчитанными на узнавание, и что бы быть правильно истолкованными, они должны постоянно соотноситься с поэзией современников. Так, стихотворения Апухтина "Прощание с деревней" (1858г.) и "Приветствую вас, дни труда и вдохновенья…" (1870г. и 1885г.) отчетливо ориентированы на пушкинскую "Деревню"; начало стихотворения "Судьба" (1863г.) построено на ритмико–тематических перекличках с "Анчаром"; а в стихотворении "К морю" (1867г.) разработаны мотивы пушкинских элегий "Погасло дневное светило…" и "К морю". Апухтин – лирик сформировался в "поэтическую" эпоху 50–х годов, высоко чтившую Пушкина; простота и гармония пушкинского стиха остались до конца жизни идеалом поэта. Однако по–своему мироощущению, Апухтин куда ближе Лермонтову. Как и у Лермонтова, в его поэзии лирическое "Я" -–в непримиримом противоречии с "толпой бездушной" ("В театре", 1863г.); излюбленный Апухтиным мотив "светская жизнь – сцена" окрашен в лермонтовские тона; и наконец, в творчестве Апухтина выражена по–лермонтовски звучащая жажда приобщения к вечным ценностям – природе, вере, несущим успокоение измученной душе: "Я хочу во что–нибудь да верить,/ что–нибудь всем сердцем полюбить!" (Современным витиям", 1861г.). В поэзии Апухтина ощутимы и отголоски поэзии Ф. И. Тютчева ("Ночь в Монплезире").

В стихах поэта заметна инерция стиховых форм Некрасова, его напряженно–драматическая, скорбная интонация. По примеру Некрасова Апухтин активно включает в свой поэтический словарь бытовую лексику и прозаические детали. А небольшое, в двенадцать строк, стихотворение "В полдень", обладает широким эпическим фоном и в этом соотносимо с некрасовским стихотворением "На родине".

Творческое освоение Апухтиным традиций Некрасова не исключало, однако, полемики с ним. И это вполне закономерно. В стихотворении "К поэзии" ("В эти дни ожидания тупого…", 1881г.), написанном в связи с террористической деятельностью "Народной воли" и убийством Александра II 1 марта 1881 года, Апухтин отмежевывается от Некрасова, заявляя о себе как о противнике демократической поэзии и стороннике "чистого искусства". Явственная полемика с Некрасовым звучит в следующих строках, обращенных к "волшебнику" поэзии:

Герой поэмы "Год в монастыре" наделен аналитическим сознанием. Это тот "человек внутри", который стал объектом пристального художественного внимания Лермонтова в его стихах и в романе "Герой нашего времени". А его монологи–признания с их напряженным пафосом лирической исповеди сродни монологам–признаниям героев лермонтовской лирики.

Психологическая лирика Апухтина во многом учитывает достижения русской прозы второй половины XIX века. Поэту удается передать сложность, многослойность человеческой психики, диалектичность нравственно–психологического состояния человека. Он понимает, что противоречивая сложность переживаний далеко не выражается в произносимом слове и действиях. Апухтин пишет "между строк". Глубокая человечность, искренность и окрыленность чувства, тонкий, изящный психологизм роднят лирику Апухтина с прозой его великих современников. Старые и новейшие исследователи обратили на это внимание. Так, отмечена связь поэмы "Из бумаг прокурора" с прозой Достоевского, в частности с разработкой им темы выбора, включая выбор самоубийцы.

Психологическая аналитика, открытая Достоевским в сфере душевной жизни, не могла пройти мимо внимания поэта высокой культуры, ставшего знаменем своего времени. С традицией Достоевского взаимодействует и такое стихотворение Апухтина, как "Сумасшедший" (1890г.). В нем – та же глубина постижения больной человеческой психики, та же боль за судьбу затравленного человека, в состоянии безумия возомнившего себя всенародно избранным королем: "Близ солнца, на одной из маленьких планет / Живет двуногий зверь некрупного сложенья, / Живет сравнительно еще не много лет / И думает, сто – он венец творенья…"

Конечно, невозможно со всей определенностью заявить в данном случае о прямых влияниях и взаимодействиях – скорее всего, переклички вызваны патологической общностью художественных восприятий. Хотя велик соблазн заподозрить Тургенева в том, что он, создавая "Асю", "думал" апухтинскими стихами. Или, наоборот, Апухтин, создавая стихи, "держал в душе" тургеневскую повесть. Как бы то ни было, нельзя не поразиться удивительному сходству той сюжетной "канвы", по которой поэт и прозаик "вышивают" свои "узоры", раскрываю психологию своих героев.

Обладая несомненно высоким художественным даром Апухтин не боялся вводить в свои стихи образы и мотивы современников и предшественников – ему не угрожала опасность быть в поэзии простым подражателем, эпигоном типа Подолинского. Поэзия его не вторична, она свежа и оригинальна: ее питали не чужие образы, а сама жизнь. Можно смело урверждать, что все лирическое творчество Апухтина – это попытка, и весьма удачная и, может быть не до конца нами оцененная, передать средствами художественного слова "такую глубину" в сердце человека, "куда и мысль не проникает", выразить словами сложные и неуловимые душевные порывы и переживания. Каждое стихотворение поэт наполнил искренним лиризмом и тончайшим психологизмом. Тяжело было Апухтину в соседстве с такими талантами, как Ф. Тютчев, А. Фет, А. Толстой, А. Майков, Я. Полонский, К. Случевский, но он не затерялся среди них, не отступил в тень.

Наследуя традиции пушкинской и лермонтовской поры, равно как опираясь на опыт и открытия своих современников, Апухтин, по верному замечанию исследователя "обрел содержательное начало своей лирики в диалоге не с общественно–политическими течениями, а с произведениями изящной словесности, образующими свою духовную вселенную, которую еще называют второй реальностью" (Дмитриенко С. Указ. соч. – с.16).

5. Изображение «маленького человека» в романах Ф. М. Достоевского «Бедные люди», «Униженные и оскорбленные» (конфликт, группировка образов, сюжетные линии). Оценка романов Н. А. Добролюбовым.

«Униженные и оскорблённые» в творчестве Ф.М. Достоевского

На протяжении XIX века писателей волновала проблема «униженных и оскорблённых», и они писали об этом в своих произведениях. Первым тему «маленького человека» раскрыл А.С. Пушкин в повести «Станционный смотритель», продолжил эту тему Н.В. Гоголь, создавший в «Шинели» образ Акакия Акакиевича. Они утверждали, что каждый человек имеет право на жизнь, на счастье. Ф.М. Достоевский является не просто продолжателем этих традиций, он всем своим творчеством доказал, что всякий человек, кто бы он ни был, имеет право на сочувствие и сострадание.

Уже в первом своём романе «Бедные люди» Ф.М. Достоевский правдиво изобразил мир обездоленных и угнетённых людей. Главные герои романа – Макар Девушкин – полунищий чиновник, придавленный горем, нуждой и социальным бесправием, и Варенька – девушка, ставшая жертвой социального неблагополучия. Автор сочувствует своим героям, показывает красоту их души и внутреннее благородство.

В романе «Униженные и оскорблённые» опять мы видим обездоленных людей. Коварный и подлый человек Валковский втянул Ихметьева в судебный процесс и выиграл его. Обедневший помещик превращается в городского разночинца. Опять нищета. В судьбе Наташи Ихметьевой такой семейный крах отозвался в её поступках, которые она пытается оправдать не столько отчаянием, сколько жертвенной покорностью мужчине. Наташа покидает отца, становится духовной рабыней Алёши, зная, что он открыто любит другую девушку.

Особое место в творчестве Ф.М. Достоевского занимает роман «Преступление и наказание». Никогда раньше писатель так широко не изображал нищету и страдания обездоленных.

События, описанные в романе, происходят в Петербурге, в городе на Неве, мрачном, молчаливом, холодном и сыром. Он предстаёт перед нами зловещим пауком, символом зла и насилия, ужасов и жестокости. В нём невозможно жить, потому что он бесчеловечен. Куда бы ни привёл нас писатель, мы попадаем в нечеловеческие условия. Ведь жутко жить в «гробу», который снимает Родион Раскольников, в уродливом «сарае» Сони, в «прохладном углу», где обитает Мармеладов. Это город уличных девиц, нищих, бездомных детей, посетителей трактиров, которые ищут в вине минутного забвения от тоски. Духота и толкотня на улицах действуют угнетающе. Атмосфера Петербурга – атмосфера тупика и безысходности. Через весь роман проходят сцены, раскрывающие трагическую жизнь народа. Вот женщина с жёлтым лицом и впавшими глазами бросается в воду канала. Слышатся крики другой женщины: «До чёртиков напилась, батюшки, до чёртиков… удавиться тоже хотела, с верёвки сняли». Писатель заставляет нас заглянуть в один из «углов» столицы – семью Мармеладовых.

Смешон, жалок Мармеладов с его речью, с солидной ------ осанкой, шут, своим ораторством потешающий всех. Этот человек трагической судьбы. В пьянстве он пытается утопить своё горе, хотя понимает, что это не выход их положения. Исповедуясь перед Раскольниковым, Мармеладов говорит: «Некуда идти человеку». Ему остаётся одно – погибнуть, и он гибнет. Некуда идти и Катерине Ивановне – супруге Мармеладова. После смерти мужа она осталась с тремя малыми детьми в нищете. Это ужасно похудевшая женщина со следами былой красоты. Она постоянно кашляет, взгляд её неподвижен. Катерина Ивановна живёт воспоминаниями о том, что она офицерская дочь, воспитывалась в благородном пансионе, где получила по окончании золотую медаль. Она безнадёжно тешит себя мечтами о том, что сможет открыть свой пансион, а Соню возьмёт к себе в помощницы. Дети Катерины – это её страдание, потому что она бессильна им помочь. Самой маленькой нет шести лет. Раскольников видит её спящей на полу, «сидя, скорчившись и уткнувшись в диван». Она привыкла уже к нищете и вряд ли представляет, что может быть какая-то другая, счастливая жизнь. Самой старшей было девять лет. Отчаяние лишает Мармеладову рассудка. Обезумевшая, она ведёт детей на улицу, уговаривает их плясать и петь, кричит на них, а затем на людей, окружающих её, за то, что они ничего не подают. Дети убегают, она кидается за ними в погоню, но падает, захлёбывается кровью, и бросает вызов Богу: «Бог и без того должен простить… Сам знает, как я страдала! А не простит, так и не надо!».

Униженной и оскорблённой была и Сонечка Мармеладова. Не имея возможности заработать деньги честным трудом, чтобы прокормить мачеху и её маленьких детей, вынуждена была переступить нравственные законы: она идёт на панель. Принося домой деньги, омытые слезами, она как бы отдавала частицу себя, своего горя и стыда. Эта девушка не думала о себе. Намного важнее для неё жизнь любимых ею людей, их малые радости. Хотя Сонечка и вынуждена была перешагнуть через себя, душа её осталась чистой, неразвращенной. В ней продолжала жить «живая совесть». У Сони чёткая граница между добром и злом, у неё непоколебимая опора – вера в Бога. В этом она черпала силы, чтобы пережить все обиды и унижения, сохранить нравственную чистоту, живую душу и связь с миром в той грязи, в которую бросила её жизнь. Сонечка среди голода и унижений сохраняет веру в жизнь, в человека, отвращение к злу, насилию и преступлению. Соня принимает самое деятельное участие в спасении загубленной души Раскольникова. Она понимала, что ему нужен доктор, который мог бы вылечить его от навязчивой идеи, возвратить его к христианству. Таким доктором становится Соня, обладающая цельным внутренним миром. Она поняла главное: он несчастен, и она должна ему помочь. Сонечка протягивает ему руку помощи и милосердия. Она спасает Раскольникова от тяжёлого груза, который он взвалил на свои плечи, от помешательства, на грани которого он находился, делит этот груз поровну. «Вместе страдать будем», – говорит она.

А чем лучше судьба Раскольниковой Дуни? Ей грозит та же участь. Её домогается Свидригайлов, в имении которого она служила экономкой. Купить её любовь хочет бездушный делец Лужин, считавший выгодной женитьбу на девушке, которая всем будет обязана только ему. Дуня готова выйти замуж за нелюбимого человека, чтобы хоть чем-то помочь своей семье выбраться из нищеты. Мать и сестра хотят видеть Родиона счастливым, образованным человеком. Они всеми силами стараются достать хотя бы немного денег, чтобы заплатить за обучение.

В страшном, равнодушном мире, где обездоленному, слабому нет жизни, где торжествует пошлость, обман, зло, где всё продаётся и покупается, приходиться жить умному, мыслящему человеку. Родион хочет иметь образование, но ему приходиться бросить университет, так как нечем платить за обучение. У него доброе сердце. Пытаясь помочь своим родным и всем обездоленным, Раскольников приходит к осознанию собственного бессилия перед мировым злом. И вот в такой среде под низким потолком нищенской конуры в уме голодного, отчаявшегося человека зародилась чудовищная теория. Полное отчаяние в невозможности спасти сестру, помочь сломленному жизнью Мармеладову и его семье толкает Родиона на преступление. Из любви к человечеству он решил совершить зло ради добра. Таким путём он хотел помочь людям, погибающим в нищете и бесправии. Но, совершив преступление, Раскольников переживает глубочайшее душевное потрясение. Он не выносит чувства преступности и этим подтверждает честность простого народа.

Вот таков мир, в котором живут герои Ф.М. Достоевского, мир «униженных и оскорблённых». Романы писателей содержат глубокую правду о невыносимости жизни в капиталистическом обществе, где царствуют Лужины и Свидригайловы с их подлостью, эгоизмом, правду, вызывающую ненависть к миру лжи и лицемерия.

Трагизм положения героев Ф.М. Достоевского в том, что они видят безысходность своего положения. Всем содержанием своих произведений Ф.М. Достоевский доказывает, что жить в таком обществе невозможно. Осуждая «бунт» Раскольникова, автор тем самым осуждает социальный протест, а значит, и путь революционного преобразования действительности. По мнению писателя, наиболее близки широким народным массам нравственные идеалы смирения, всепрощения, которые исповедует Соня. Ф.М. Достоевский считает, что все люди перед Богом равны, нет «маленьких» и «великих», каждый человек – высшая ценность.

Русские поэты второй половины XIX века Орлицкий Юрий Борисович

В. Тарланов Из статьи «Христианские мотивы в поэзии К. Фофанова»

В. Тарланов

Из статьи «Христианские мотивы в поэзии К. Фофанова»

Самобытный эстетический опыт русской духовной лирики, начатый еще переводами византийской гимнографии, в более новое время, с поэзии Ломоносова, по-разному осваивался светскими поэтами самых различных направлений. Однако мы еще очень мало знаем об этой органической части поэтического наследия даже известных авторов.

Это тем более касается такого поэта, как Константин Михайлович Фофанов, значение которого в истории русской поэзии до сих пор еще явно недооценивается. Именем Фофанова его современники и позднейшие мемуаристы обозначили малый, но своеобразный и закономерный период в истории русской лирики: между «надсоновским моментом» (1887 г. – год смерти Надсона) и 1896 годом, временем «бури и натиска» русского символизма. Без Фофанова – необычайно популярного лирика этих 7 лет, поэта «с большим дарованием чисто художественного оттенка» (С. Надсон), высоко ценимого Чеховым, Толстым, Майковым, Брюсовым, Репиным, Лесковым, – сегодня нельзя понять смену поэтических эпох на рубеже XIX–XX столетий, невозможно уяснить себе связь золотого и серебряного века русской поэзии.

Свое художественное осмысление действительности юный поэт, переживший в 15–16 лет особенно сильное увлечение Библией, начал именно с эстетизации религиозного сознания: с библейской, в том числе и новозаветной, тематикой впервые вошел Фофанов в литературу. Евангельская тематика, будучи органической частью художественного мира Фофанова, разрабатывалась в трех направлениях, характерных для всего литературного процесса в России конца века, и вплотную была связана идейно-художественной эволюцией поэта. Большинство ранних стихотворений этой тематики было написано в духе романтической традиции, в соответствии с которой христианские образы и сюжеты интерпретировались как эстетически значимые уже в силу своего духовного содержания. В этом отношении неоромантическая эстетика Фофанова, его, как он говорил, «райского клира волшебные сказки» предельно сближены с позицией Жуковского, высказанной устами поэта Васко-де-Квеведо – героя поэмы «Камоэнс»: «Поэзия – небесной религии сестра земная. Светлый маяк, самим Создателем зажженный».

Первое стихотворение «Таинство любви», поэтически интерпретировавшее благовестие архангела Гавриила о воплощении Сына Божия, было написано Фофановым в традиционно-романтическом, возвышенном ключе и осмысливало это общеизвестное евангельское событие как торжество любви и смирения над деспотизмом карающего владыки. Последовавшее вслед за публикацией обвинение молодого автора в кощунственном, языческом осмыслении этой темы не имело под собой почвы и было основано на явном недоразумении. Достойны уважения собственное художественное осмысление двадцатидвухлетним поэтом-самоучкой различий в истолковании Божьего промысла ветхозаветной и новозаветной традициями и тонкая проницательность Фофанова в этом отношении.

Разрабатывая популярный христианский мотив странничества пилигрима во имя познания мудрости Божией (стихотворение «Долго я Бога искал в городах и селениях шумных…»), Фофанов решает его в полном соответствии с евангельской традицией. Бесприютные скитания в пространстве для него неотделимы от метания человеческого духа, и метафорический образ пути, в соответствии с христианской символикой, получает у Фофанова воплощение не только в горизонтальном контуре «пустынь», «городов», «селений», но и в эмпирических контурах вертикальной проекции: лирический герой, преисполненный «мучительной жажды лик его светлый увидеть», ищет Бога в «бедности мрачной подвалов», «в роскоши вышней чертогов», «в небе высоком и чистом», постигая тем самым сущностную иерархию мироздания. Мотив странничества и богоискательства в этом стихотворении разрешается в полном соответствии с Нагорной проповедью («Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное», «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут», Матф., V, 3, 7), и в финале лирический герой «провидит Бога» «в сердце своем, озаренном любовью к несчастным и сирым».

Подобно Жуковскому, который в 1817 году писал: «Я бы каждое прекрасное чувство назвал Богом», Фофанов воспринимает как «божественный дар» и свое обостренное чувство красоты окружающего мира, когда «слух небесному внемлет» («Вечерняя дума – молитва моя»), и сладостное ощущение музыкальной гармонии, которая «найдет в раю невидимую связь с твоей душой» («Гармония»), и «восторги юности крылатой», я более всего – упоение «лазурным светом песнопений». Именно природа выступает не только основным источником творческого вдохновения поэта, но и импульсом его религиозного переживания. При этом нередко эстетизация пейзажа достигается через христианское мировосприятие природного явления как целенаправленного акта Творца:

Едва закат погаснет в небе алый

И ляжет мрак на землю запоздалый,

Как звездную свою эпитрахиль

На спящий мир опустит Вездесущий,

Чтоб усладить мучительную быль

И радостью наполнить день грядущий.

Полнота мироощущения лирического героя, рожденная эстетическим переживанием, трактуется Фофановым в этом стихотворении как божественное милосердие, ниспосланное, чтобы просветлить, оживить душу, «поникшую от черных дум, сомнений и страха» («Милосердие»).

Небо и земля как полюсы христианской модели мира, полюсы макро– и микрокосма в метафорической системе Фофанова легко сливаются с ключевыми символами романтического мироощущения. Вместе с тем лирический герой неоромантика Фофанова хорошо осознает не только разлад своих грез с действительностью, но и собственную трагическую раздвоенность. Он носит в своей душе рядом фатально несоединимые «небо» и «землю»:

Небеса мои там, где сиянье зари

Ночь слепая не смеет задуть и спугнуть.

Где воздвигнуты Правды святой алтари,

Вьется там мой излучистый путь.

А могила моя, – где безгрешный Христос

Проходил с грустной думой на светлом челе.

А страданья мои с ядом горя и слез

На оплаканной Богом земле.

Роковая недосягаемость прекрасного – яркая черта неоромантической эстетики Фофанова в отличие от эстетики классического романтизма, где красота была «невыразимой», но принципиально доступной интуиции художника. Именно поэтому центральный лейтобраз лирики Фофанова, обозначенный уже в его раннем программном стихотворении «Звезды ясные, звезды прекрасные…», – образ звезд – часто приобретает религиозно-мистический смысл: звезды – «светочи рая», «светильники рая», «святые очеса мироздания», «привет из потустороннего мира»:

И мнилось мне, что то твоя свеча

Затеплена перед подножьем Бога

И кротким блеском бледного луча

Мне шлет привет из вечного чертога.

Фофановская интерпретация звезд в его первом сборнике как «источника света, правды Божьего завета», «истины небес», «гениев добра» («Ночная бабочка», «Искры вечные небес…», «Восточные брызги») важна для понимания исходных принципов эстетической программы поэта, утверждавшей исконное триединство Красоты, Добра и Истины. По Фофанову, «звезды прекрасные» символизируют «сны человечества», т. е. его высшие идеалы, и порождают «сказки нежные… задумчиво-чудные». Их содержание, как и содержание авторского творчества, настолько же шире воспроизведения прекрасных образов окружающего мира, насколько «положительное единство» трех начал шире чистой Красоты.

Отсюда – идея гражданского служения добру и истине органически вплетается в эстетическую программу молодого поэта.

Однако деятельность Фофанова, активно протекавшая в последние десятилетия века XIX, не могла не отразить в себе типических мотивов и образов народнической поэзии, с которой Фофанова с самого начала объединял глубокий демократизм общественной позиции. Художественная практика С. Надсона, П. Якубовича и др. современников Фофанова, продолжающих некрасовскую традицию, устойчиво тяготела к новозаветным мотивам жертвенности и страданиям во имя людей. Однако такие мотивы наполнялись совершенно конкретным для этого времени содержанием и были полностью лишены религиозного мистицизма.

Христианская символика становится органической частью метафорической системы Фофанова: алтарь, жертва, терновый венец, святой крест, святые муки, терние, житейская скверна, духовная чистота, мирская пустыня, светочи и пророки, святой храм и т. д. и т. п. Полная секуляризация евангельских мотивов и евангельской символики в духовной атмосфере 80-х годов позволяет говорить об этой лексике и фразеологии как о структурных элементах высокого слога конфессионального происхождения. Поэтический стиль гражданской лирики Фофанова в этом отношении является неким усредненным стилем эпохи. Ср., например, замечание Г. А. Вялого о том, что «все разнообразие житейских коллизий и психологических драм своего времени» С. Надсон «сводит к аллегорическим абстракциям-антитезам: идеал и царство Ваала, свет и мрак… лавр и терн, меч и крест, сомнения и вера, раб и пророк…»

На фоне множества рассыпанных воспоминаний об «отважных душах», кому «дороже роз терновые венцы», стихотворение «Каждый час, каждый миг…» воспринимается не в духе культового прославления Христа, а как привычное аллегорическое иносказание, воспевающее подвиг гражданина-современника, духовного наставника поколения. Следует, однако, сказать, что, хотя поэтическая дань гражданским чувствам, конечно, и делает честь личности автора, но не на этом пути его ждали основные художественные открытия. Вместе с тем в использовании метафорических красок, восходящих к евангельским образам, Фофанов иногда достигает высокого мастерства. Примером может служить развернутая финальная метафора в посвященном народовольцам стихотворении «Лица унылые, взоры туманные…», в основе которой лежит известная евангельская притча о сеятеле, вышедшем «сеять семене своего»:

Там же, где шли они, доброе сеяли,

Там, где роняли зерно благородное,

Смотришь – безумные ветры навеяли

Сорные травы на жниво бесплодное…

Эта развернутая согласованная метафора звучит не только как итог художественного и исторического осмысления гражданского деяния персонажей, но и как очень выразительная эмоциональная доминанта всего стихотворения.

Евангельские реминисценции широко используются Фофановым при разработке исповедально-молитвенного мотива и играют большую роль в становлении лирического героя нового типа, рождающегося в ходе преодоления постулатов романтической эстетики. Личная драма фофановского героя – уже не свидетельство исключительности его натуры (в духе романтической апологетики личности), но драма поколения. «Боль времени» звучит в фофановском переложении молитвы «Отче наш» при разработке христианского мотива покаяния:

В годы сомнения, в годы ненастные

Нам изменили мечты неизменные,

Мы загасили светильники ясные,

Мы расплескали елеи священные.

Реальность, исполненная лжи и зла, и идиллическая греза («молитва рая», «молитвенная песнь») с их полярными системами ценностей постоянно сосуществуют в художественном мире Фофанова как «два мира», «две жизни», и эта раздвоенность авторского мироощущения, разорванность его поэтической концепции мира обусловливают смятенность и противоречивость героя. Жанровые традиции христианской молитвы-исповеди, молитвы-мольбы оказываются особенно актуальны для Фофанова в изображении мучительной рефлексии и метаний героя в поисках «идеи», способной одухотворить серое существование. Фофановская молитва-мольба иногда звучит как тягостно-надломленный стон смертельно уставшего «земного странника», у которого «от тайных мук надорвалась грудь»:

Ободри меня, подыми меня,

Исцели меня и наставь на путь…

…Дай мне тешиться роковой борьбой,

Дай мне верить в блеск золотого дня!

Узнаваемость лирического героя Фофанова обусловлена характером построения образа: волнующая бесконечность душевного мира, разъедаемого сомнениями в божественном разуме, неясность и сиюминутность идеальных порывов, неуловимые и мерцающие границы идейно-психологического рисунка, все то, в чем нашел свое яркое выражение импрессионизм творческого почерка Фофанова.

Подобно тому, как в живописной палитре Фофанова-пейзажиста отмечаются намеренная приглушенность колорита, ахроматичность, игра светотени, передающая динамическую смену контуров и теней, и доминирующий, ключевой образ вечерних сумерек, так и в языковой палитре при изображении внутреннего мира героя та же расплывчатость и туманность и так же экспрессивен семантический комплекс света: отблески, вспышки, озарения, сияния… Очень часто эти душевные просветления и озарения мотивированы христианским мироощущением, и тогда в поэзии Фофанова возникают мотивы раскаяния, смирения, всепрощающей любви и нравственного катарсиса («Милосердие», «Веет сердце отрадным», «Заря в остывающем небе…»). Характерно, что евангельский Бог в эстетической системе Фофанова крайне редко персонализируется в образе Христа тем более верховного судьи. Почти всегда образ Бога конструируется мотивом его всепроникающей благости, посылающей человеку свет и тепло «из Божьего лона», или же мотивом Творца. Отсюда и фофановские эпитеты: Любви Глашатаи, Отче наш! Бог безутешно страдающих! Солнце вселенной, Жизнедавец, Вездесущий, Ваятель вселенной, бессмертный Зодчий.

С духом христианской монотеистической доктрины о едином Боге как носителе абсолютной благости, лишенном чувственной наглядности, глубоко согласуется своеобразный мир стихотворения «В тихом храме», написанного зрелым мастером. Для художника важна не пластика образа, а его эмоционально-психологическое ощущение. Поэзия религиозного чувства с «разлитостью» и «размытостью» евангельского образа оказывается особенно близкой импрессионистской манере Фофанова в изображении торжественной красоты и умиротворенной гармонии храма:

Все в храме безмолвно, -

Ни вздохов вокруг, ни молений.

Все свято и полно

Таинственных снов и видений.

Чуть брезжут лампады -

Последние искры во храме,

И волны прохлады

В остывшем бегут фимиаме…

Бесшумный и кроткий

В молчании храм точно вырос.

За шаткой решеткой

Безмолвствует сумрачный клирос

И тихою тайной

Разлился здесь Бог благодатный.

Незримый, случайный,

Как жизнь, как мечта необъятный.

В отличие от более ранних стихотворений, где христианская символика имела конкретно-чувственный характер, здесь психологизм и рефлексия в ситуации самоуглубленного одиночества преобладают над эпической объективностью мифического образа. Субъективное и объективное не разграничиваются рационально. Возникает типичная для лирики Фофанова ирреальная модальность. Новая идея эстетического имморализма находит свое воплощение в типичном для импрессиониста Фофанова эпитете «случайный» (Бог), который конечно же не вписывается в христианское мироощущение. Способ изображения объектов лирического чувства в иллюзорных, призрачных образах, основанных на субъективном смещении реальностей, все более связывается у Фофанова с признанием новой, развивающейся в общественном сознании эстетической идеи иллюзорности, иррациональности всякой красоты. Другими словами, эстетическое преломление религиозных мотивов в поэзии Фофанова зрелого периода (с начала 90-х годов) все более обусловливается модернистскими тенденциями с их неоплатоническим философским обоснованием.

Новые эстетические идеи воплощаются также в попытках Фофанова дать экзистенциальную интерпретацию бытия, обусловленную бессмысленностью индивидуального существования. Признание абсурда окружающей пошлой действительности, лишенной идеалов, пронизывает целый ряд его стихотворений сборника 1892 года «Тени и тайны» (см., например, «На земле все грустно иль смешно…», «Что-то будет у нас впереди и куда нам идти…» и др.). Реальность, воздух которой «удушлив, как в склепе», приобретает в его восприятии нелепую форму кузницы, где куют «вековечные цепи» люди, равнодушные к красоте жизни («Кузница»). В экзистенциальной концепции мира нет места божеству, есть только «Вечность седая» – сила, абсолютно безразличная к судьбам людей, их печальной и мрачной жизни («Вечность седая»). В других стихотворениях, декларируя тотально-бессмысленный характер человеческой деятельности, а значит, и существования, Фофанов провозглашает вселенную, сотворенную «Зодчим всесильным», принципиально недоступной «жалкому» интеллекту смертных. Такой взгляд на человеческое существование полемичен по отношению к ортодоксальному христианскому вероучению. Фофанов сомневается в справедливости божественного промысла, создавшего разум.

Крамольное сомнение в божественном совершенстве мироустройства пронизывает многие стихотворения сборника и варьируется в размышлении лирического героя о собственной смерти и будущем человечества:

Уже ли все мелькнет, как искра метеора?

К чему ж тогда любовь и чистые сердца,

Величье славных дел и горький стыд позора?!

Мне страшно за себя – и больно за Творца.

Историософский и космический пессимизм проходит сквозь «бездну сердца» лирического героя как перманентное ощущение «воплей бытия» из «темной бездны» окружающего мира, его неизбывная тоска определяется тем, что «небеса осмеяны давно, а земля поругана жестоко».

Изучение христианских мотивов лирики Фофанова разворачивает духовную историю его героя как предопределенное свыше непрестанное бегство от тривиального и пошлого существования, настигающего во мраке безверия и тоски по утраченным высшим ценностям бытия. Это бегство во мраке освещают лишь фофановские звезды – символы вечной красоты, но и они теперь уже вызывают неприятие героя своим бездушным безразличием к разыгрываемому на земле фарсу истории:

И знаю я, что им никто

Послать проклятье не посмеет,

За то, что вечны, и за то,

Что яркий пламень их не греет.

Красота оказывается разъединенной с Добром и Истиной, подобно эсхатологическому пророчеству поэта в юношеском стихотворении «Страшный час». Эстетический имморализм модернистского направления вторгается резким дисгармоническим мотивом, оттесняя в целом ряде стихотворений традиционно-христианское поклонение «святому триединству» Красоты, Добра и Истины евангельского слова (см. стихотворения «Отчего так звезды эти…», «Агония», «Суета сует»).

В целом же обращение к христианским мотивам в поэзии Фофанова позволяет не только познать более глубоко и полно психологический облик его лирического героя, но и оценить основной вклад поэта в художественное освоение самобытного опыта русской духовной лирики. Историческая заслуга Фофанова состоит в том, что христианское мировосприятие было впервые интегрировано им в эстетику неоромантизма и модернизма при помощи чисто импрессионистических средств. Такое художественное решение отличало его и от интеллектуальных абстракций Вл. Соловьева, и от размытой, но достаточно живой конкретности символистов.